Форум » Обо всем » "Не родись красивой" » Ответить
"Не родись красивой"
Vicky: вот последняя новость с сайта "Амедиа" http://www.amedia.ru/nrk/rubric/47.html/1.html
Vicky: Ирина prikolno
Пупс: Ирина , всеравно Vicky права , очень прикольно!!!
Ирина: Это не моя работа, мне на почту кинули, а кто не помню. Но автор молодец, классный прикол.
an_ka: классно, очень кульно!!!
Ирина: ЗАГАДКА
an_ka: Ирина Больше всего к 3 героине подходит!!!
Vicky: http://news.mail.ru/culture/1151058/ http://www.amedia.ru/nrk/rubric/40.html/1.html "Я ночь, на троне ночи"* "Сон в летнюю ночь" Театр им. К.С. Станиславского У. Шекспир, режиссер Владимир Мирзоев В ролях: Тезей – Н. Тарасов, А. Хачатрян Ипполита – И. Головина, Л. Халилуллина Оберон – М.Гейхман, Титания – А.Бегунова Лизандр – Е. Самарин, А. Эльдаров Гермия – О. Ломоносова Деметрий – Л.Горин, Елена – С.Низовская Пигва – Г. Митник, А. Эльдаров Миляга – А. Строев, Основа – К. Богданов Дудка – А.Синюков, Рыло – А.Милосердов Заморыш – И. Бродская, Н. Павленкова Эгей – В. Симонов, Пэк – Р. Искандер, А. Капалева, Е. Полякова Индийский мальчик – Д. Змеев Вокал – С. Гольдман, П. Кутьин, Е. Ковалева-Мурыкина, Л. Марис, А. Костылева, Э. Цаликова, М. Кузьмин-Караваев, В. Стародубцев Оркестр – А. Бесчастнова, А. Митрохин, Ю. Ощепкова, М. Петрухина В своих лаковых завитках раковина хранит дыхание трубившего в нее тритона. Как ни заворачивай внутрь, дыхания этого не достать. Можно расколоть, разглядеть нежную и твердую розовую ткань, но оно улетучится, соскользнув по спирали к точке недоступности. Можно аккуратно смоделировать раковину, воссоздать форму и цвет, но слепок будет молчать, а в оригинале останется жить интригующий шум. С ней можно просто поиграть. У Нины Чусовой в театре Пушкина ее схватили молодыми жаркими руками, подбросили, пронеслись с ней по воздуху, будто сами эльфы играли в нее на своей корпоративной вечеринке. Она сверкала, смеялась и украшала жизнь, не выдавая тайн Можно пропеть в нее, и собственным голосом выманить авторский голос. Получающееся двухголосье – один из самых ценных бонусов театра. Так стильная, умная, волшебная версия Ноймайера, появившаяся в Большом, ошеломляет высшим партнерством двух индивидуальностей. Владимир Мирзоев, как и положено при общении с волшебным объектом, нашел неспешный способ, которым объект раскрывается сам Мирзоев создал Ночь. Собственно этот ход и искать не надо было, подходи, бери с самого видного места, прямо с заголовка. В отличие от русскоязычного названия, где ночь фигурирует как обстоятельство времени, в первоисточнике она читается как главное действующее лицо. Да простится мне этот переводческий апокриф, но «A Midsummer Night’s Dream» – это все же не совсем «Сон в Летнюю Ночь». Конечно, здесь спят много и плодотворно. Засыпают, как подстреленные, просыпаются в анфиладу снов, чтобы потом очнуться от казавшейся сном реальности. Но в заглавии - не «сны», а «сон», единственный. Слово, надо отметить, сомнительное, как-то даже унизительно объединяющее ирреальное сновидение с физическим процессом собственно спанья. Оттого в нашем названии ощущается легкий санаторно-курортный привкус, вроде как послеобеденный сон прошел спокойно, а ночной - с приключениями В оригинале же – Dream, связывающее сновиденье с мечтой, то есть скорее как наша Греза. Но если Греза, да притом, заметим, одна! – то чья, кому принадлежащая? Название, где Ночь указана в притяжательной форме - Night’s – и дает ответ на этот вопрос, заявляя ее не временем суток, в которое происходило общее спанье, а главным и единственным обладателем Грезы, носителем порождающего Грезу воображения. Ночь-сомнамбула, Ночь-лунатик и ее собственный, а не кем-то наспанный Сон. Грезу этой самой летней Ночи и поставил Мирзоев Ночь многолика и коллективно одушевлена. Она устраивается в углу оркестриком, собранным из существ племени чистого, спокойного, и поглядывает благожелательно из своего музыкального застеколья. Она выезжает на сцену синим бутоном огромного цветка и раскрывается эльфийскими голосами и индийскими танцами, из нее вырывается запах пряных курений, льются воды, бьет огонь и, не подумайте плохого, сыплется песок. Голоса обитателей, их сладость, властность, их джазовые сумасшедшие глиссандо, их спектр от баритона до контр-тенора, голоса духов и фей, неназванных, забирающих самые поэтичные тексты у своих повелителей, образуют плотную консистентную среду - вещество Ночи, тело Ночи и ее сознание. Этой ночью Ночь занимается человеческими детенышами, разглядывает их, выхваченных из волшбы ее воображения, и показывает нам такими, какими видит сама. Нам позволено смотреть на пьесу ее взглядом, которому безразлично первостепенное и доступно сокровенное. Пьеса не просто загадочна или волшебна. Она рассеянна, то есть написана будто бы в состоянии глубокой рассеянности. Забывшийся повар бросает в похлебку что под руку попадет, а сам глядит в ночное небо. Кого-то пересаливая, кого-то забыв почистить, он меньше всего интересуется соблюдением кулинарных законов. Он пишет комедию – и нельзя сказать, что она уморительна. Он начинает ее смертельными социальными боями – и забывает о них со второй картины. Он лишает героев адекватности задолго до того, как до них доберутся зелья и чары. Он подводит пьесу к финалу, проигнорировав им же установленные и неколебимые в первом действии юридические постулаты. Он выполняет заказ к чужой свадьбе, а думает исключительно о себе. Его не интересует логика действия, его интересует только он сам – повар влюблен. Присутствие этого влюбленного автора ощутимо до болезненности остро. В своих перламутровых недрах пьеса хранит жар его собственного горячечного состояния. Мирзоев выпускает его наружу. Он создает Ночь, веществом своим тождественную веществу таинственного обитателя раковины, и тогда авторский голос просто выплывает в нее из укрытия. «…ведь я на троне ночи... я ночью коронован… я погружаюсь в ночь...»* Если уж о трудностях перевода, то имеется еще одно словцо, добавляющее в название красящее вещество. Это Midsummer, то есть «пол-летняя», то есть в макушке лета, в самой середочке случившаяся, а значит спаянная с сумасбродствами Ивана Купалы в устойчивое сочетание «midsummer madness», что обозначает крайнюю степень воспаления рассудка. Ночь, изнывшая от своих соков и запахов, набухшая, истомная, истекающая нектарами, до завязи лета грезившая по любви и вызревшая для урожая. Ночь, через которую пол-лета брачных игрищ, страстей, морока переваливается в пол-лета продолжения рода, а экстаз борьбы, завоеваний, уловок, мщений - в экстаз плодородия. На этом пути, прежде всего, она совершенно оправданно теряет интерес к любым географическим, социальным и хроникально-документальным обстоятельствам населения. Древние греки, христиане и кельты, герои, цари и боги рассеянно размешаны в одной миске. Все эти существа интересны ей только лишь одним – они принадлежат к уникальному виду протоплазмы, вырабатывающей особо ценную в планетарном масштабе субстанцию - любовно-поэтическое безумие. Эта и только эта их способность, а не шелуха причинно-следственных связей, повество-вательной логики, властной иерархии, важны на этом пути. Сегодня каждый из них – ни бог, ни царь и ни герой. Они - «безумные, любовники, поэты», высекающие поэзию о конфликт. «У всех влюбленных, как у сумасшедших, кипят мозги». Неважны история и существо конфликта – важен сам процесс кипения мозгов и испаряемый им сердечный бред поэтов. Плантация драгоценного продукта разнопородна и расслоена. Слои капсулированы и несмешиваемы, как грядки, с которых предстоит собрать пол-летний урожай. Каждый слой жанрово отделен от другого, исступлен и маниакален внутри своей капсулы, зациклен на чувстве и поддерживает лишь вынужденное, попутное взаимодействие с окружающим миром на фоне полной поглощенности своим делом. Гипертрофированную романтику забирает четверка влюбленных – им положено честное, пылкое, взаправдашнее прохождение сквозь все испытания, выпавшие на долю героев. Две пары царей, земных и надземных, подкрашена абсурдом Мирзоевского театра масок и фантасмагорий. Ночь разглядывает их, яростно решающих свои проблемы и не замечающих наблюдения, и без насмешки, но твердо устанавливает свои приоритеты. Принесенные жертвы, девичья честь, страх погони, обеспокоенность будущим, – о чем вы, какое это имеет значение? – все растворяется во мгле леса. Ожесточенно охлопывая себя от кровососущих тварей, компания влюбленных накрывает лес сеткой своего четырехугольного противостояния. Их голоса перехлестываются, расходятся, перелетая из угла в угол вместе с напружиненными пульсирующими телами. Подтягиваясь друг к другу то за ли палку, то ли за руки-за ноги, они стелются быстрой поземкой, обдавая зал боевым ветром, горячим сквозняком конфликта. Они тараторят с той же частотой, как колотятся их сердечки, складывая речи в полубредовую музыку страсти. Героическое противостояние отцовской и царской воле, столь важное до наступления Ночи, перерождается в решение одного-единственного вопроса – «любит - не любит». Протестный конфликт с внешним миром переходит в сугубо внутренний, воспаляющий самый недужный и певучий нерв. Так сама собой как-то истаивает проблема их зависимости от законов, правителей, людского мнения. А это означает, что власть у последних отобрана, поскольку отобран главный ее инструмент - случай. Властная система вообще покоится на случае. Для кого непреложна твоя случайная воля, тот тебе и подвластен. Пока случайная прихоть Тезея способна решать судьбу бедных влюбленных, он властен над ними. Ночь лишает его этого права. Он и не возражает. У него у самого полно дел поинтереснее. Какая кошка была выпущена рассеянным автором между ним и Ипполитой? В каких закадровых боях добился ее этот интеллигентный монарх, отличник из хорошей семьи? Какая разница. Сейчас, когда они уже полны взаимного влечения, когда царь головой своей под платьем царицы уже беременит своевольную амазонку, предвкушая вторую половину лета и не в силах переждать эту ночь, их разделяет конфликтное поле напряжения - и это то, что видит Ночь. Есть вынужденность ее желанного подчинения, и Тезей поглощен лишь этой больно натянутой нитью, связывающей его с плененной госпожой. А потому – что ему власть, если победитель робеет побежденной. Что за предыстория рассорила симпатягу Оберона с Титанией? Краткий пересказ предыдущих серий, как и всегда, указывает на неуступчивость сторон в вопросе об индийском мальчике. Но индийский сериал пролетает транзитом, дивной песнью, не имеющей логического веса. Зато физический вес набирает сам немаленький мальчик. Задавая спектаклю курс на восток, наделяя его медовой ориентальной вязкостью своего танца, мальчик поглощен тайнописью жеста, а вовсе не тем, кому из супругов в данный момент принадлежит. Тем более, что принадлежность его исключительно номинальная – он часть Ночи, и он уводит себя в Ночь, оставляя своих хозяев без прикрытия. И становится видна подспудная битва двух подкошенных взаимной неверностью сердец, слишком гордых для обнаружения страданий, могущих язвить, но только не показывать обиды. Остается натяжение страстной перекрестной ревности и жажды взаимного унижения. И снова Ночь утверждает свою иерархию, отбирая властные полномочия даже у Оберона, способного вершить случай сознательно. Лукавый мудрец, желающий реванша, может все, кроме одного - вкусить радость мести, упиться торжеством воспитателя, а значит, сам оставлен во власти случая Случай вообще непокорен, случай вздорен, кокетлив, с характером и с ветром в голове. Путаник Пэк, вооруженный божок случайностей, божок первого взгляда и любовной незрячести – власть у того, кто в союзе с ним, а он в союзе лишь с Ночью. Егоза-девчонка, стреляющая глазами, увертывающаяся от шлепков, отвлекающаяся на кокетство, пробующая силу на собственном обожаемом хозяине, прилетает из Ночи и улетает в Ночь, а Оберону служит лишь по собственному благорасположению, на деле принадлежа к касте повыше. Ночь безразлична к идеям что-либо логически достроить или оправдать, придать происходящему житейский смысл, приспособить к использованию при свете дня. И потому раковина пьесы раскрывается в дружественную среду, где не пытаются потушить ее горячечность, упорядочить ее рассеянность. Здесь сам «влюбленный Шекспир» получает возможность умирать от желания и быть убитым случайностью, быть покорным и желать мщения. Он обращается с чувствами героев, будто в пароксизмах полемики с самим собой, потряхивая происходящее ознобом собственной лихорадки и превращая спектакль в большой сонет. «И в этой школе ночи вижу свет... Я в школе ночи, и ищу я свет...»* Ночь заботливо вершит агрономию - поливает грядки из лейки, поддерживает нужную влажность, опрыскивает питательными веществами, химичит атмосферу, способствующую урожайности. И деятельность эта не самоцельна. Ночь развернет перед нами свою полевую кухню, на которой перегонит густую булькающую брагу чувства в ректификат искусства: «Ох уж это юное сердце! Ох, как оно трепещет, как бешено бьется! Уилл падает к ее ногам, но она решительно берет его за плечи и заставляет встать. А потом они, раздвинув серебристо-белые шелковые занавеси балдахина, опускаются на мягчайшую перину из лебяжьего пуха. И скоро, очень скоро должен наступить момент, когда Уиллу откроются все секреты мироздания и из его груди вырвутся те слова, которых так ждут все эти боги и которые они выслушают молча»*. Синтез художественного вещества из вещества чувственного свершается теми, о ком мы пока молчали. Если «влюбленный Шекспир» отпечатался в хитросплетениях любовных дуэтов-квартетов, то «сладкозвучный мастер Шекспир» с изрядной долей самоиронии застрял в щенячьей возне ремесленников – «Я представлял себя придурковатым ткачом Основой в домике изящной смуглой Титании».* Перчаточник из Стратфорда, в вечном поклоне, с вечным «Ваша светлость» на устах и твердой уверенностью в превосходстве над всеми земными и небесными царями, бредит театром и видит в нем луч восхождения к точке абсолюта. Сколько угодно он может забавляться над своим ремесленно-театральным цехом и не обидится, даже если его воспроизведут поголовным сборищем идиотов – он сам выбрал этот путь, жаловаться не на кого. Но Мирзоеву скоморошество ни к чему, для его спектакля это был бы сторонний и неинтересный разворот. Перефразируя классический хоботовский диалог «А могильщики в «Гамлете»? – Ремесленники!», мы получаем мирзоевскую формулу театра Питера Пигвы: «А ремесленники в «Сне»? – Актеры!» Мирзоев категорически отказывается от пародии на театр, он выстраивает театр как он есть, театр как сообщество людей земных, смешных, трогательных, обидчивых, беспечных и прекрасных. Низшая каста, которую едва ли не каждый обидеть может, становится у него ОСНОВОЙ величественного здания театра, каркасом, кристаллизующим разлитые в живой среде Ночи потоки любовно-поэтического безумия. Он отдает своим ремесленникам самые теплые, самые благодарные симпатии, он любуется ими и поощряет радостный оптимизм их актерства. Питер Пигва – его полноценный брат и коллега, и репетирует он лихо и профессионально, тренируя гамму чувств Пирама, выходящего на поиски своей Фисбы, до утраты Пирамова пульса. И чем он не Станиславский, заставляющий ездить на велосипеде «для любимой женщины»… Основа с его органикой, отзывчивостью на каждый режиссерский чих, неутомимостью и страшной жадностью до работы, настолько, по-видимому, воплощает собственную мирзоевскую мечту об идеальном актере, что даже превращенный в осла, он остается прежним чаровником, в которого положительно нетрудно влюбиться. И унижение Титании низменным грехопадением выльется в невинное и даже изысканное исполнение рабочее-крестьянской песни про Заречную улицу. Ничего более низменного Мирзоев своим любимцам не позволит – уважает. Они все им обласканы. Разве что роль Фисбы была принята Фрэнсисом Дудкой с легким разочарованием актера, сделавшего все внутри привычного амплуа и требующего выхода за его рамки по причине пробившейся бороды. Однако работа над нетленным образом идет серьезная, без кривлянья, дело есть дело. Умилителен Миляга с крошечным квадратиком липучки на тощей попке – сюда будет приклеен кроличий хвостик Льва, и Лев будет рычать не хуже кролика! А Луна! Какая Луна! Заморыш-энерджайзер, готовый наполнить своей творческой энергией и шум падающего тела за сценой. А Стена! Какая Стена! Явно несущая, держащая на гренадерских Рылиных плечах всю репертуарную рутину… Кто назовет это пародией? Да отрежут лгуну его гнусный язык, это хороший театр с его застольным периодом, с его радостью от каждой роли и почитанием ее наиглавнейшей. Это – настоящий, нормальный театр, в котором норма – гиперсерьезность в отношении ненормальных вещей. Здание театра вырастает из этих славных служителей муз, постепенно вбирая взращенное Ночью поэтическое сырье. Оно вырастает крыльями у них за плечами, раскинув золотые ложи по всей ширине задника, оно становится доминантой действия и принимает в себя всех, кому попадет в глаза заботливо из пипетки закапанный волшебный сок. Зеркало тролля осколками поражает глаза тех, кто склонен к цинизму. Волшебный сок Ночи показан тем, кто готов очароваться великим нематериальным Нечто. Ах, если бы пипетки эти выдавали в гардеробах вместо биноклей… И начинается «Прежалостная комедия…», и начинается звездный час Ночи. Это то, к чему она шла, это тот немыслимый момент, когда мучительный сердечный жар получает долгожданную художественную разрядку: «И тут к Уиллу пришла последняя строка: Там, где его и не было, и нет. Дрожа от гнева и непонятно откуда взявшегося восторга, Уилл огляделся по сторонам. Он не испытывал ни стыда, ни страха. Уилл крикнул: Я в школе ночи, и ищу я свет Там, где его и не было, и нет! и магическое заклинание Уилла чудесным образом положило конец всеобщему неистовству».* Забавные, простодушные, сделанные из мяса и костей работяги, оказавшись на сцене, обретают невесть откуда взявшуюся магическую природу. Это они - и это не они. В них вселяется дух актерской потусторонности, и вписанные в действо, они идут к художественному результату невзирая на время от времени проявляющие признаки их несовершенного людского происхождения. Да, Питер Пигва – гениальный режиссер. Он толкует комикс о Пираме и Фисбе как художественное протовещество, как вечный, неисчерпаемый реагент химической реакции искусства. Помимо всего прочего, его представление замечательно хореографически – оно выписано средствами, доступными его исполнителям, оно немножко нескладно, немножко коряво, и оно невероятно прекрасно. Работавший на него Артур Ощепков - вообще один из самых «семантических» хореографов, его движенческие высказывания всегда осмысленны, интуитивно понятны и удивительно пригодны для того уровня пластики, на который он рассчитывает. И какими бы забавными, простодушными и земными они ни были, именно эти ткачи преобразуют нить любовно-поэтического бреда в царственное полотно театра. А цари и амазонки, захваченные их потоком, включаются в представление, не в силах сопротивляться его гипнотической силе. Так Ночь, отобрав власть у власть имущих, отдает ее актерскому ремеслу, возводя его в высшую касту. Спорить, "о чем" Сон в Летнюю Ночь, можно ровно столько же, сколько решать, какого цвета перламутр. Правы все, кто хоть что-либо видит. Чем больше видящих - тем богаче палитра. Версия Владимира Мирзоева привнесла в нее интереснейший взгляд. Создав среду, родственную «влюбленному Шекспиру», он синтезировал биохимию искусства - от сырья воображения к поэтической продукции. Наутро все окажется немного слишком, наутро герои не узнают себя, и только Ночи будет дано сохранить на теле лета те следы неистовств, которые угодны ее сегодняшнему влечению. Дожди из сладких ее любовных соков поглотят ночные беспорядки, и останется то, зачем наступает вторая половина лета. Ночь смоет морок безумства, рассеет марево и оставит легкое сожаление воспоминаний о не запомненном, ноющую тоску по проведенной невесть где и как пол-летней ночи перевала ко второй половине лета. Вить гнезда, ожидать потомства отправятся те, кто только что трепал друг друга в единоборствах. Они и не заподозрят, что были всего лишь грезой Ночи, вырастившей за их счет живое существо театра. И единственно, что не нарушит хода, перевалив за эту Ночь, так это то, что труппа Питера Пигвы в любой сезон и в любую погоду отправится на репетицию. «Потом ему приснился философский парадокс, в котором земной шар имел форму башни. Вскоре сон сам дал ответ на эту загадку. Неожиданно из его собственного паха восстало новое здание - театр? - и, глядя на это, Уильям победно рассмеялся и проснулся. Сердце бешено стучало в груди, но дышалось легко. С улицы веяло прохладой, судя по подтекам на оконном стекле, недавно снова прошел дождь, но привидевшаяся ему во сне башня все еще стояла, а значит, все было в порядке».*
an_ka: Vicky Боже, уже столько этих статей, что можно запутаться, что правда, а что бред!
Клочкова: я где то вычитала недавно,что где-то в начале 2007 будут 2 часть красивой снимать...прада-нет?
Vicky: Клочкова не знаю,интересно будет посмотреть))))))
полная версия страницы